Новая блокада

 В редакции опять что-то напутали. Сказали, митинг начинается в девять часов. В назначенное время я был на месте. Ну ладно, опоздал чуть-чуть. Но митинг, оказывается, перенесли на десять. Еще вчера. Мне должны были сообщить. 

— Кто, — спрашиваю, — должен был?

— Ваши, как их там, журналисты…

Пришлось томиться, как мясо в кастрюле.

А накануне меня вызвал редактор.

— Знаешь, какой завтра день? – спрашивает.

Я в отказ.

— Что молчишь? Не знаешь?

— Догадываюсь.

— Ну и какой?

— День зимнего солнцестояния?

Редактор скривился.

— Дурак ты, Ратников.

Отчасти это правда.

— Завтра, — продолжил редактор, — день полного снятия блокады. Ты ведь сам ленинградец?

Мне повезло. А вот мой брат родился в 1992-м. Он вроде как петербуржец. Бедняга.

— Ленинградец.

— Ну, вот и пойдешь освещать.

— Я что, фонарь, чтоб освещать?

— Ты, Ратников, не фонарь. Ты – прожектор.

Я решил бороться до последнего. За свои права.

— Лев Геннадьевич, — говорю, — я в прошлом году был. И в позапрошлом. А День Победы знаете, кто записывал? Тоже я. А день начала войны? А день начала блокады? А день…

— В общем, хватит, — прервал меня редактор, — судя по твоим словам, опыт у тебя есть. Некий…

Я вздохнул. Стало ясно – не отвертеться.

Выйдя из кабинета, направился к Овсепяну. Я всегда ему жалуюсь.

— Хожу, как пони по кругу… Одно и тоже. Одно и тоже… Что я могу написать про блокаду в пятый раз?

— Выдави слезу.

— Я уже выдавливал. В прошлом году.

— Сделай упор на истории.

— В позапрошлом…

Оганесян посмотрел на меня. Не сочувственно, а зло.

— Тогда иди и повессья.

Его совету я не последовал. Слишком много чести.

Наутро еле продрал глаза, оделся, почистил зубы, вяло пожевал бутерброд и поехал на запись. На улицу было так холодно, что пока я шел до автобусной остановки, едва не отморозил нос.

«Как же Оганесян справляется?», — подумал я. Нос у него, как у Сирано. Или как у любого армянина из анекдотов.

Пока ехал, в голове у меня крутился голос. Он говорил: «Не бывает скучных сюжетов, бывают скучные репортажи о них», «Журналист должен верить в предлагаемые обстоятельства» и почему-то «Не слышны в саду даже шо-ро-хи». Первые две фразы принадлежали моему преподавателю журналистики в институте. Он был добрый, как все спившиеся неудачники и умный, как все интеллигентные алкаши. Студенты его не любили. А жизнь показала – он был не прав. Вернее, прав. Но только в теории, которая сильно расходится с практикой.

Когда я добрался до места проведения митинга, меня огорошили, что, мол, нужно ждать. К счастью, пригласили в тепло – в похоронную контору мемориального кладбища.

— Милости просим, — говорила сотрудниц конторы, улыбаясь, и от ее слов становилось не по себе.

Народа внутри скопилось прилично. В основном, это были старушки – блокадницы. Выглядели они бодро, я бы даже сказал весело. Взять у них интервью несложно. Блокадницы говорят охотно и помногу. Гораздо сложнее их остановить. Или заставить отвечать на поставленный вопрос. Обычно они говорят о чем-то своем. О наболевшем. Могут рассказать историю о войне, как воровали с совхозного поля кочерыжки, как убегали из загоревшегося деревянного дома в Новой деревне или как прятались от Мессершмидтов.

Блокадники сияли. Было видно – это их праздник. Хотя большинство из них имело к нему опосредованное отношение. Некоторые из «ветеранов» родились в 1945-м году. Что они могли мне рассказать?

Тут поднялся шум. Это в контору завалились школьники. Их было много, и вместе они гудели как градообразующее предприятие. Слышались смешки, ругательства, «чё?», «короче», ну и так далее. Блокадники смотрели на детей с недоверием.

— Опять поросль нагнали, — недовольно проворчал дед рядом со мной.

— Скажи спасибо, что хоть кто-то сюда приходит, — сказала ему какая-то женщина.

— Лучше бы вообще никто не приходил…

— А патриотизм? А преемственность поколений? – настаивала старушка.

— В гробу я видел такую преемственность…

Становилось душно. В небольшом помещении накопилось уже слишком много людей. Стоять на улице – слишком холодно, и все толпились, наступая друг другу на ноги, злясь и потея, ожидая крупного чиновника. Чиновник, как водится, задерживался.

— Пробки, — заискивающе говорил кто-то из организаторов.

— Ага, пробки, — сказал все тот же дедуля, который уже начал мне сильно нравится, — он же с мигалкой ездит, супостат…

Я взял интервью у одного чиновника. На его лисьем лице выделялись крупные немного затемненные очки. Мне не сразу пришло в голову, но, быть может, он скрывал слезы.

Чиновник попался не очень умный. Я спросил его:

— Внесла ли погода какие-нибудь коррективы?

— Нет, нет, что вы, — запротестовал чиновник, — как говориться, мероприятие состоится в любую погоду.

Он сказал это так решительно, что у меня не осталось со мнений, даже если на улице будет минус сорок, они все равно пригонят сюда школьником, и им будет все равно, холодно на улице или нет.

Наконец, высокий гость подъехал.

— Разбираем свечи, дорогие, проходим на улицу, — говорила какая-то женщина ветеранам. На школьников она прикрикивала. Было видно, как они ее бесят.

Блокадники, как пингвины,  потянулись к выходу. Все построились вокруг мемориального знака, уменьшенной копии «стамески» на площади Восстания. Главный чиновник взял микрофон.

— Родные мои! Дорогие! – начал он. Я стоял рядом и чувствовал едкий аромат дорогого парфюма. Его лицо лоснилось. Дорогое пальто было небрежно распахнуто, — Любимые!

Его речь можно было не слушать. Потом выступал кто-то из блокадников. Пожилая женщина говорила тихо. Так, наверное, разговаривают тени. После нее микрофон передали школьникам. Они прочитали какое-то стихотворение. То же, что и год назад. Даже школьники, по-моему, были те же.

Мои пальцы к тому времени озябли, я с трудом понимал, что происходит. Диктофон на морозе не работал. Закрыв глаза, я подумал о том, что здорово было бы оказаться в другом месте. А потом мне подумалось, что ведь эти люди действительно страдали, действительно боролись за что-то. Пусть у них и не было выбора, а большинство вообще было детьми, они совершили в жизни что-то запоминающееся, героическое, что-то такое, чем гордились следующие поколения. И не их вина, что спустя шестьдесят лет все их геройства вдруг стали никому не нужны, а страна, за которую они сражались, испустила дух. И вот теперь они встречают старость в нищете среди богатых, румяных чиновников и подростков, которым абсолютно на все плевать.

Митинг тем временем закончился. К мемориалу возлагали цветы. Первым это сделал чиновник. Его венок выделялся на фоне серого гранита. Затем пошли ветераны и, наконец, замерзшие школьники. Я подождал еще немного, пока схлынула основная толпа, и положил к подножью монумента свой диктофон. Мне казалось, я сделал правильное дело.