В детстве мама читала мне Хармса.
Книга была огромная, сиреневая. Я потом подрос и порвал ее. От любви.
Стихотворение «Иван Торопыгин пошел на охоту» доводило меня до истерики. Однажды я так сильно смеялся над ним, что упал со стула. Прямо как Пушкин.
Кстати, падать со стула больно.
Хармс преследовал меня.
После университета стал водить экскурсии. Гуляли по городу. Я делал умное лицо. Посмотрите налево, посмотрите направо, посмотрите на себя — кем вы стали?
Экскурсии по Довлатову очень любили мужчины. Бродский был интересен интеллигентным женщинам сильно за сорок.
Хармса любили молоденькие.
Я из кожи вон лез, чтобы произвести хорошее впечатление. Но ни разу меня не позвали после экскурсии на свидание. Наверное, это нормально. Кто зовет гида на свидание? Ведь вы, по сути, уже только что были на свидании. Только общественном. А сам я почему-то не стрелял у девушек телефончик.
Дурак был, короче.
Потом устроился работать в медиа. В медиа мне нравилось. Можно было писать много и быстро. Потом редактор исправлял ошибки. Платили без задержек. Да, мне очень нравилось.
На фасаде дома, где жил Хармс, нарисовали его портрет. Я написал об этом материал. Похвалил художника. Заканчивалась статья словами о том, как здорово, что в город снова возвращается память об ОБЭРИУТАХ.
Еще я там цитировал Веденского. Но не помню как.
А может быть, Вагинова я цитировал.
Но плевать. Все равно цитату никто не понял. Или редактор ее выкинул потом — при сокращении
Спустя пару лет я перешел в другую газету. Она издавалась на деньги города. У города, следовательно, водились деньги. Город мог бы их потратить на что-то благородное, вроде вывоза снега или строительства метро. Но город тратил их на газету.
В принципе, меня это устраивало.
К тому времени в городе многое изменилось. Появились всякие интересные законы. В основном — запретительные.
Серьезно. Многое делать было нельзя. Например, выйти с плакатом к отделу полиции. Особенно если на плакате было написано «Полиция ошибается». Или что-то более грубое. Скажем, «Полиция говорит неправду».
Но с этим быстро смирились. А от этого запретов стало еще больше. И рисунок на фасаде запретили тоже. Он висел лет пять, и всем не было до него дела. Но тут выяснилось, что он нарушает какой-то закон. Что его в принципе не должно быть на фасаде. Ну вот не должно его тут быть. Да, возьмите краску и закрасьте. Можете даже в цвет не попадать, просто что-то похожее найдите на складе и закрасьте. Пусть будет бежевое. Или светло-коричневое. Без разницы. Только не Хармс.
Не Хармс.
Редактор меня вызвал. Так и так, говорит. Надо написать текст про Хармса. Я ему ответил, что очень рад. Очень. Я люблю Хармса с детства. И не только всякие детские вещи. Но и взрослые люблю. «Старуху», там или «Елизавету Бам».
— Бам — это хорошо, — задумался редактор, — сейчас как раз вторую ветку собираются строить.
Я кивнул.
Короче, сказал редактор. Нужно статью написать. Мягкую. В ней как бы намекнуть, что рисунок на фасаде — это ну как бы… ну это… ну того.
Плохо?
— Заметь, — сказал редактор, — не я это сказал.
Я согласился. Это действительно сказал я.
— Нужно, — сказал редактор, — найти людей, которые против этого рисунка.
— Таких людей, — постарался объяснить я, — в нашем городе нет. А если и есть, то они сами не ведают, что творят.
— Иди и найди, — сказал редактор.
Я встал и пошел.
Целый день я провел у этого дома. Говорил с разными людьми.
Тут я узнал страшное. Страшное, но многое объясняющее. Большинству людей было абсолютно плевать. На все. На Хармса, на фасад, на мир. На меня.
— А как вы относитесь к тому, что у вас Хармса закрасят? — спросил я мужика, который выходил из этого дома.
— А?
— Хармса закрасят. Как относитесь?
— Какого Хармса?
— Вот этого.
Я показал на огромный рисунок на фасаде.
— Ох, ничего себе. А это кто?
— Хармс.
— Кто это?
— Писатель. Знаменитый. «Иван Торопыгин пошел на охоту».
— Кто пошел?
— Иван Торопыгин.
— Ух ты! А я вообще думал это какая-то пакля.
— Что?
— Пакля. Швы замазали.
— Хармсом?
— Ну.
И таких было много.
Попадались агрессивные особи.
Один мне прямо сказал: «Отойди. Въебу».
Я отошел. Но он не въебал. Молодец.
Несколько человек высказались в поддержку Хармса. Один из них даже принялся читать стихи. Только это был не Хармс.
— А что за стихи? — спросил я.
— Мои, — обрадовался мужчина.
Его было не остановить.
Целую ночь и полдня я работал над статьей. Ничего не получалось. То есть получилось, но дух нонкомформизма был слишком силен. Я хотел его выжечь. Я старался снизить градус.
У нас в редакции было популярно выражение «Острый позитив». В переводе на русский — «репортерская импотенция». Мне нужно было добиться такого состояния. Когда вроде вот-вот, но на самом деле нет-нет.
Отправил статью редактору.
Он меня похвалил. В первую очередь за то, что я не сильно сорвал дедлайн. Он это ценил.
— Но знаешь, — сказал он, — там политика партии поменялась. Теперь эту историю хотят замолчать.
— Замолчать?
— Замолчать.
— Замолчать…
Мы помолчали в трубку.
— Ладно, — сказал я, — наверное, это хорошо. Значит, рисунок останется. Не так ли?
— Я не знаю, — сказал редактор. — Никто не знает. Никто не знает ничего.
Красивые слова, подумал я. Все-таки хороший у меня редактор. Диоген, только без бочки. И глаза у него красивые, понимающие. Как у сенбернара.
Ну а я — шпиц.
А рисунок закрасили потом, да. Но всем было плевать уже.
