Очень мне нравится писатель Овчинников. Как писатель. Не как мужчина. И даже не как человек.
Творчество его люблю. Но не все. Только писательское.
Еще он картины пишет. Но это я не люблю. Это живопись. Слова вроде однокоренные, но виды искусства разные.
Овчинников не молод. Толст. У него борода. В общем, это типичный российский писатель слегка за 50. Писатель с тяжелой творческой биографией. С тяжелой судьбой. И, соответственно, тяжелым характером.
Рубашка на груди писателя Овчинникова расстегнута. Оттуда выбиваются клочки волос. Есть и седые. Овчинников склонился над столом. Он читает рассказ. Не свой. Мой.
Мой рассказ он читает нехотя.
Как-то был на его чтениях. Свои рассказы он тоже читал нехотя. Был не в форме. Пьяненький.
А сейчас роде в форме. Хотя тоже пьяненький.
Я встретил его случайно в здании союза. Ну то есть почти случайно. Я часто здесь ошиваюсь. Ищу встреч с писателями. Даю им почитать рассказы. Кто-то ведь должен их читать. Пусть это делают профессионалы.
Здание союза — это двухэтажный флигель какого-то доходного дома. Невзрачный, как вся современная литература. Пол выложен черно-белой плиткой. Похоже на больницу для душевнобольных из второго «Терминатора». И из третьего «Терминатора». На любую такую больницу из вашего воображения.
Самое плохое, что здесь обычно никого нет. Вообще никого.
Овчинников очень не хотел читать рассказы. Но я настойчив. Кроме того, я прибег к своей постоянной тактике. Ничего серьезного. Просто сбиваю людей с ног комплиментами. Комплиментами и подарочным коньяком. 250-граммовый «ладошки» заставляют интеллигентных людей превращаться в добряков. Они делают их податливыми.
А водка почему-то вызывает агрессию.
Овчинников читает рассказы и пыхтит. Иногда хмыкает. Но не довольно хмыкает, а возмущенно. Или разочарованно.
Однажды он говорит «Да ёб твою мать!». И смотрит на меня. А я смущенно улыбаюсь.
Овчинников качает головой и продолжает чтение.
Рассказ один, и он не очень длинный. Три листочка. Понятно, что это единственное важное условие для спешащих писателей. Никто не будет читать рассказ длиной в четыре листка. Никто. Никто, кроме вас самих.
Я жду и смотрю на Овчинникова. Его нижняя губа временами подрагивает. Ничего серьезного. Но, возможно, это нервное. Я бы не рекомендовал ему пить. Не рекомендовал пить этот коньяк. Я купил его в не заслуживающим доверия магазине.
— Кхех, — говорит Овчинников, дочитав.
Я сижу напротив него и как бы собираюсь. Спина становится прямой, как струна. Яйца прижимаются к стручку. Ягодицы вкручиваются.
К критике готов.
Овчинников медленно вытирает пот со лба засаленным платком. Да, жарковато, жарковато. Видно, что он собирается с мыслями.
Изысканные формулировки — это конек писателя Овчинникова.
— Грубо говоря, — говорит он, разглядывая платок, будто пытаясь найти на нем ответы на некоторые вопросы, — грубо говоря этот рассказ нуждается в очень серьезной редактуре.
Я ерзаю. Странный ответ. Обычно мне говорят другое.
— Что? — спрашиваю я, — что значит «редактуре»?
Овчинников снова вытирает лоб.
— В этом как будто даже что-то есть. Какая-то сырая сила. Что-то трудновыразимое. Но это сложно откопать под…
Он смотрит на потолок.
— Под?
— Под слоями гнуса и силоса. Да я бы так сказал.
Писатель Овчинников внимательно на меня смотрит. В его взгляде как будто даже есть сожаление.
Я медленно встаю. Табуретка скрипит по полу.
— Спасибо, — говорю я. — Это наиболее точная оценка моих рассказов. Слой гнуса и силоса.
— Не обижайтесь, — говорит Овчинников. Теперь он смотрит в окно. Но в окне ничего нет. Окно выходит на стену другого такого же флигеля. — Но дела обстоят именно таким образом.
— Я не обижаюсь. Я реально смотрю на вещи. Писатель я плохой. Но становлюсь лучше. С каждым рассказом!
Овчинников будто даже смеется.
— Вы так думаете?
— Конечно! Лет десять назад я такое писал… Ох…
— Охотно верю.
Он делает попытку встать. Получается не очень.
Я же направляюсь к двери.
— Недавно здесь сделали ремонт, — говорю я, — очень хорошая звукоизоляция. Город не поскупился. Изначально здесь должна была быть музыкальная школа.
Писатель Овчинников предпринимает еще одну попытку встать. И опять неудачную. Он что-то бурчит себе под нос.
Я подхожу к двери и закрываю ее на ключ.
— Ааа… — писатель Овчинников в растерянности. Я вижу, как он потеет. Пот так и льется по лицу. — Что происходит?
— Просто в коньяк я добавил немного лекарства. В ближайший час вы даже рукой пошевелить не сможете.
Писатель Овчинников пыхтит.
— Вы мой кумир. Я преклоняюсь перед вашим талантом, — говорю я. — Но все же вы — не я. Я знаю, что вы можете писать лучше. Значительно лучше. Иногда в ваших текстах сквозит знаете что?
Овчинников испуганно смотрит на меня. Ему страшно.
— Нет, ну, конечно, не гнус. Что вы! Вы писатель другого уровня. Но иногда я вижу там халтуру. Не так ли?
— Что?
— Иногда в ваших текстах попадаются небрежности. Как будто со временем вы немного сбавили требовательность к себе. Не так ли?
— Что?
— Не так ли?
— Не знаю…
Он почти плачет.
— Не знаю… Может быть, чуть-чуть. Боже…
Он закрывает лицо руками. Да, теперь ему действительно страшно.
— Что… Что вы собираетесь… А если я закричу?
— Кричите. Звукоизоляция, как я сказал. Да и потом. Здесь почти не бывает людей.
— У меня жена, дети.
— Да. И поэтому вы должны выйти на новый уровень. Понимаете? У вас такой талант, а вы иногда позволяете себе употреблять слово «который».
— А что такого в слове «который»?
— Ну вы же понимаете… Впрочем, мы еще до этого дойдем.
Я раскрываю рюкзак. Достаю три его последних романа. Учебник по стилистике. Ножницы. Плеть. Шприцы.
Нас ждет интересное время. Теперь моя очередь.
