В школе
Степанида Андреевна любила пить чай вприкуску с сахаром, строгие женские костюмы, своего кота Тимура и порядок. Все остальное вызывало у нее в лучшем случае раздражение. Особенно она не могла терпеть собак, комедийные телевизионные передачи и детей. Последнее не мешало ей работать в школе завучем. Она была строга и надменна. Ершиста и незыблема, как скала. Ее боялись и дети, и родители, и сами учителя. Даже директор школы – немного несобранная, но толковая Людмила Борисовна, имевшая среди учителей непререкаемый авторитет – и та заигрывала со Степанидой Андреевной и всегда с ней советовалась.
Невысокая, но вытянутая, как струна, она умудрялась возвышаться над толпой и гордо смотреть на людей сверху вниз. Взгляд – ледяной, пробирающий до костей. Не взгляд даже, а выстрел. Казалось, она знает о тебе все самое сокровенное, и даже маленькие грешки от нее не скроются.
Человек старой закалки, она отчитывала учеников за каждую погрешность. Любая мелочь могла вызвать ее гнев: неопрятный вид, растрепанная прическа, паста на щеке. Не приведи Бог кому-то взяться за руки в ее присутствии! Это считалось неприличным. Кроме того, ей претил шум. Когда во время перемен она, не спеша, проходила (или проплывала, едва касаясь пола?) по этажу все притихали. И даже первоклашки не носились по рекреации с ревом, а тихо-тихо жались к земле. Они ее называли ведьмой и всерьез полагали, что Степанида Андреевна может метать стрелы из глаз.
Отношения с коллегами у нее тоже не задались. Подруг у нее отродясь не бывало. Знакомых, приятельниц, своячниц – тоже. Дело, говорили знающие люди, в характере. Но что стало причиной, а что следствием, я не берусь судить. Когда она входила в учительскую и принималась попивать чаек с сахаром, вокруг нее тут же образовывалась пустота. Разговоры смолкали, все расходились. Даже цветы на подоконнике будто бы увядали в ее присутствии.
Степанида Андреевна прекрасно понимала, что ее сторонятся. Как ни странно, это вызывало у нее чувство удовлетворения. К коллегам она относилась с пренебрежением. Люди ей вообще не очень нравились, а педагоги – особенно. Она чувствовала себя лучше, выше и главнее всех их.
Школа, в которой она работала, была самой обычной. Буква «Н», зажатая между невзрачных девятиэтажек на самой окраине Петербурга. Раз в неделю сторож, хромой старичок в серой курточке, замазывал бордовой краской ругательства, написанные старшеклассниками. Блеклые пятна на стене смотрелись как заплатки на одежде. Столовую украшал нарисованный на стене самовар с баранками и две надписи: «Хлеб всему голова» и «Калач приедается, а хлеб – никогда». В спортивном зале проваливался пол. В гардеробе было нечеловечески холодно. В общем, все как обычно.
В эту школу пришел работать учитель физкультуры. Предыдущий физрук – пожилой дядечка, кашляющий в кулак и с трудом управляющийся с оравой детей, с радостью ушел на пенсию. Звали нового физрука Лев Данилович. Он был относительно молод – лет тридцать пять. В юности играл в футбол, подавал надежды, но в одной из игр порвал связки колена – и о карьере пришлось забыть. Он с трудом закончил институт имени Лесгафта, работал то там, то сям. Но носить бутсы за профессиональными игроками ему не хотелось – мешала гордость. Поэтому он и пошел в школу. Работа казалась ему непыльной, в двух шагах от дома, льготы…
У него был веселый нрав, широкая грудь и крепкие ноги. На его лице выделялся крупный нос. Он не любил бриться, и нередко приходил на уроки с щетиной, которая ему очень шла. Детей он любил, относился к ним с заботой, но работать подчас ленился. На тренировках просто кидал им мяч и уходил в коморку читать спортивные газеты. Тройки ставил неохотно, а двойки вообще никогда.
Женщины, разумеется, тут же на него набросились. В школе, так уж пошло, мужчины в дефиците. Сторож и трудовик за них не считались. Сторож был слишком стар, а трудовик тоже немолод и лишен какого-либо обаяния. По школе он расхаживал в коричневом халате и такого же цвета полуистлевшем берете. На вопросы, если они возникали, отвечал односложно, людей сторонился и даже с учениками разговаривал редко.
Еще был географ – молодой тихий человек со странностями. До школы он учился в семинарии, но то ли бросил, то ли его выгнали. Он носил бороду, которая выглядела фальшиво, и смотрел на мир жалостливыми глазами. На уроки он всегда приходил в одной и той же одежде – синем свитере и серых брюках, которые был ему малы. Школьники считали его ниже себя и не слушались. На его занятиях стоял галдеж, и только присутствие в классе директора спасало какую-нибудь важную тему. Директору он, впрочем, тоже не нравился, она считала его неподходящим для этой должности, но уволить не могла. Найти на такую зарплату географа почти невозможно.
И, наконец, еще в школе работал учитель литературы – довольно странный малый. Его макушку венчала яркая плешь, а по бокам черепа отросли длинные, грязные, неприятные волосы. Он непроизвольно двигал тонкими бесцветными губами, теребил влажные пальцы и разговаривал сам с собой. Двигался резко, словно преодолевая чье-то сопротивление. К женщинам всегда обращался: «Милочка» и при этом неприятно улыбался. Разумеется, ни у кого он не мог вызвать интерес.
Все остальные ставки были отданы женщинам. В учительской они сплетничали, обсуждали мужей, хвастались редкими обновками и делились рецептами. Стоило в это тихое болотце прийти Льву Даниловичу, как за него началась настоящая борьба. В ней участвовали все. Все, так или иначе, оказывали ему внимание, любезничали. С ним заигрывала даже Светлана Артуровна, немолодая и грузная учительница биологии, страдающая одышкой.
Женщины делали это вовсе не из-за каких-то далеко идущих намерений. В большинстве своем, им было скучно. Лев Данилович волнительно разбавлял их быт. Вскоре после его пришествия женщины начали надевать более яркие вещи и активнее пользоваться косметикой. Всем хотелось услышать от красивого физрука комплимент. Он не отказывал дамам. Такое положение ему, разумеется, нравилось, как понравилось бы оно любому мужчине. Его внешность определенно играла ему на руку. Даже директор смотрела сквозь пальцы на его метод ведения занятий. Поэтому вскоре Лев Данилович обленился выходить на разминку. Он выкидывал из своей коморки мяч и просил старосту отметить присутствующих. Он расхаживал по школе в спортивном костюме, который ему очень шел, любезничал с дамами, принимал от них угощения и чувствовал себя, как мышь в магазине сыров.
Единственная женщина, которой Лев Данилович не понравился – это Степанида Андреевна. Если ко всем остальным она относилась с ледяным презрением, то Льва Даниловича ненавидела всей душой. Ей не нравился его спортивный костюм, его громкая речь, его улыбка и больше всего – щетина. Однажды она сделала ему замечание.
– Вы бы, – сказала она, – побрились. А-то как-то неприлично.
– Бритва затупилась, – отшутился Лев Данилович, – вот подняли бы мне зарплату… тогда.
– Прохиндеям зарплату не поднимают. Их увольняют с позором.
– Значит, повезло, что я не прохиндей.
Он чувствовал ненависть с ее стороны, но относился к этому спокойно. «Ревнует», – не без удовольствия думал Лев Данилович, понимая под ревностью зависть. Но больше никаких пикировок между ними не происходило. Степанида Андреевна прикусила язык, понимая, что этим ничего не добьется.
А потом у Льва Даниловича начался роман. Учительница биологии – Ирина Витальевна – приглянулась ему с самого начала. Миниатюрная, не толще булавки, она чем-то напоминала испуганного зверька. Проходя по школьным коридорам, Ирина Витальевна всегда прижимала к груди какие-то бумаги, и казалось, она держится за них. Брови она выщипывала таким удивительным образом, что ее лицо приобретало какое-то скорбное, страдальческое выражение. Косметикой почти не пользовалась, и была так скромна, что никогда не устраивала скандал, если ее обсчитывали в магазине.
Ее первый муж работал водителем, каждый вечер напивался до чертиков и пускал в ход руки. Из-за него она стала нервной и пугливой. Чуть что – бросалась в слезы. Но у нее хватило смелости однажды подать на развод. Как ни странно, после этого отношение супруга к ней изменилось. Он перестал пить, клялся ей в вечной любви и умолял не уходить. Но она ушла, и с тех пор жила одна в коммуналке недалеко от школы.
Из-за чего начались эти отношения, мне доподлинно неизвестно. Кажется, Лев первым пригласил Ирину после школы. Она зарделась, отказала, но физрук был настойчив. Уже через месяц Ирина готовила борщ на его кухне.
Несмотря на существенную разницу в габаритах (да и не только в них) вдвоем они смотрелись очень естественно и натурально. Назвать их красивой парой, значит, перегнуть палку, но что-то гармоничное в них было.
О том, что они вместе, стало известно скоро. В школе все новости разлетаются быстро, а любовные – особенно и иногда даже заранее. Женщины расстроились. Кто-то всерьез обиделся на Ирину. Ну, а те, кто поумнее, вздохнули и вновь сократили расходы на губную помаду и тени.
И лишь один человек невзлюбил этот союз особенно крепко – Степанида Андреевна. Связь физрука и учительницы биологии казалась ей гадкой и порочной. Она всерьез полагала, что они нарушают привычный ход вещей. Создают дисбаланас. А она, как уже было отмечено, очень любила порядок.
Тогда она взялась за дело. Неожиданно в ней проснулась склонность к артистизму. Кто бы мог подумать, но Степанида стала ласковее, переменилась в лице и предлагала другим учителям свой сахар.
– Что это со старой? – спрашивали учителя.
– Может, все… в могилу просится?
Но она делала это не просто так. Степанида, как расчетливый тактик, начала науськивать людей против Ирины. Женщины и так относились к ней не очень хорошо, немного, может даже втайне от себя, завидуя. Стоило подлить масла в огонь, как многие стали замечать за ней неприятные черты. Что она не платит профсоюзные взносы, что не ездит с детьми на экскурсию, что никого не обсуждает на педсоветах, что является любимчиком у директора и ей все сходит с рук. Половина из озвученных обвинений – ложные, но разбираться в этом никто не хотел.
Ирина же была так увлечена своей любовью, что не обращала на козни завуча никакого внимания. И теперь спешила домой, как можно раньше. Из-за нее прибавилось работы у других учителей. По школе пошел ропот.
Увидев, что она достигла промежуточной цели, Степанида пошла к директору и пожаловалась ей на Ирину и Льва.
– Ведут себя распутно! – говорила Степанида, – принижают образ учителя!
Директор слушала внимательно.
– Я требую, чтобы вы поговорили с ними, – продолжала Степанида Андреевна.
– Хорошо, – сказала директор.
На следующий день она вызвала Ирину.
– Видите ли… такое дело… мы понимаем ваше счастье и рады ему, но не могли бы вы вести себя более пристойно…
– Что? – и Ирина принялась плакать. Людмиле Борисовне пришлось посылать за водой.
– Не плачьте, – сказал она, – я, может быть, и понимаю вас, как женщина, но как директор учебного учреждения понять не могу. Ходят кривотолки. В общем, до вступления ваших отношений в… – тут она задумалась, чтобы подобрать нужное слово, – в официальную фазу, пожалуйста, ради детей, делайте вид, что между вами ничего нет. А то коллектив волнуется, и опять же – дети.
Ирина Витальевна слушала директора сквозь слезы. Себя она чувствовала униженной. На защиту сил уже не оставалось. Вечером она рассказал об этом Льву.
– Что за бред?! – возмутился он. – Мы же не голые по школе ходим! Что нам поворковать нельзя?
– Выходит, нельзя… – и Ирина снова заплакала.
На следующий день Лев пошел к директору. Степанида была у нее.
– Я попозже, – сказал он.
Степанида сказала:
– Давайте сейчас.
– Хорошо. Как вы смеете!
– Понимаете, – говорила Людмила Борисовна, – существует такая вещь, как этика.
– Существует еще и такая вещь, как личная свобода…
– Существует… до известных пределов.
– Мне ее пределы неизвестны.
– Я вижу, – вступила Степанида Андреевна, – если вас этому не научили родители, то научим мы.
– А не пойти ли вам к этим известным пределам?
– Что вы себе позволяете! – закричала директор. – Имейте совесть! Вы здесь работаете, и работаете, скажу честно, не самым лучшим образом. Недавно к вам на занятия приходила комиссия. Вам вынесено предупреждение. Так что, держите себя в руках. Перед вами женщины!
– Женщина. Насчет второго существа я не уверен…
– Все! – тут Степанида встала. – Этот человек, как я вижу, перешел грань. Теперь я могу сказать с легким сердцем: либо он, либо я. Кого-то из нас под этой крышей не будет!
– Но… – сказала директор.
– Либо он, либо я!
Степанида вышла.
Людмила Борисовна налила себе воды.
– Видите, чего вы добились?
Лев пожал плечами.
– Тоже мне – Королева ультиматумов.
Директор покачала головой.
– Ведь это серьезно. Она не возьмет свои слова назад.
– Хотите совет? Увольте ее.
– Какой вы ловкий! Мастак! А почему бы мне не уволить вас?
– Можете, и меня уволить.
– Извинитесь перед ней. Это должно помочь.
– А иначе?
– Послушайте. Вы сами все прекрасно понимаете. Степанида Андреевна – заслуженный работник образования, у нее целая коллекция медалей. Кроме того, друзья в РОНО. А вы? У вас замечания. Вы до сих пор не заполнили журнал за первый триместр. Наград у вас нет.
– Извиняться я не буду.
– Я настоятельно вам это рекомендую.
Лев Данилович ушел от директора злой.
– Ну, что она лезет не в свое дело! – жаловался он вечером Ирине Витальевне. Она чувствовала себя виноватой и пыталась сгладить острые углы.
– Может… все-таки… извиниться?
– За что?! Я не понимаю – за что?
– Но они же тебя уволят!
– Не посмеют.
Однако угроза увольнения стала приобретать реальные черты. На неделе ко Льву Даниловичу опять пришла комиссия из РОНО. Две немолодые, нервные женщины, лишенные чувства юмора, придирчиво осмотрели журнал. Нашли с десяток ошибок.
– Какая несобранность! – сказала одна из них и, вздохнув, покачала головой.
– Я вас умоляю! – сказал Лев Данилович. – Это же все условности.
– В нашем деле, – сказала вторая, – условностей быть не может.
На занятиях, которые проводил Лев, комиссия тоже присутствовала. Находясь под их наблюдением, он злился, терялся и, стараясь вести себя как можно более естественно, несколько раз грубо выражался. Женщины что-то записывали в своих тетрадях.
На следующий день его вызвали к директору. Людмила Борисовна заметно нервничала.
– У меня тут выписка из приказа по РОНО…
– Какая же?
Людмила Борисовна прокашлялась.
– Они рекомендуют снять с вас надбавки и лишить премии.
– Это еще с чего?
– Посмотрите.
Директор протянула ему документ. Лев Данилович в отчете представлялся как несоответствующий занимаемой должности человек.
– Вот видите, – развела руками Людмила Борисовна, – вы просто не оставляете мне выбора.
– Я?
– А кто же еще? Со Степанидой Андреевной вы не захотели разговаривать, журнал вели небрежно, на уроке допускали… как там написано?
– Грязные словеса.
– Вот-вот. Грязные словеса, – Людмила Борисовна вздохнула, – понимаете, я к вам лично не имею никаких претензий. Но есть люди, стоящие выше меня. Они оказывают определенное давление. В общем, у вас есть единственный шанс задержаться на этой работе – поговорить со своим главным… антагонистом.
– Со Степанидой-то?
– С ней.
Делать это Льву Даниловичу очень не хотелось. Но он переборол свою гордость и постучался к ней в кабинет.
– Войдите, – сказала Степанида.
Кабинет у нее – маленький, узенький, больше похожий на кладовку. В ней стояла старая, оставшаяся еще с советских времен мебель. В углу покоился мятый сейф. Из окна была видна спортивная площадка.
– Степанида Андреевна, я…
– Молодой человек! – сказала завуч строгим тоном, – мне все ваши слова неинтересны. Все, что хотела, я уже сказала. Можете идти на все четыре стороны
Лев Данилович затрясся, но сделал еще один шаг вперед.
– Я понимаю, что обидел… оскорбил вас. Простите…
– Время для извинений прошло. Вы сами выбрали свою судьбу.
– Простите, – повторил Лев Данилович еще раз, как нашкодивший ученик.
– У вас есть только один шанс зацепиться за это место.
Лев Данилович напрягся.
– Слушаю.
– Вы должны прекратить эти развратные, непристойные отношения с Ириной Витальевной.
– Я… не могу. Это просто некрасиво. Да и нечеловечно даже.
– Боюсь, что человечность в таких условиях – это для вас непозволительная роскошь…
Лев Данилович вышел из этого маленького кабинета грустный и словно ободранный. Вечером она расстался с Ириной. Конечно, это решение далось ему непросто. Ему было больно, неприятно и противно. Он сам едва не расплакался, когда говорил ей о том, что сейчас ему так важно это место и все тому подобное. Где-то в глубине души Ирина ожидала чего-то такого. Может быть, она бы и сама предложила Льву Даниловичу разойтись, чтобы спасти его должность. Но когда все слова были произнесены, почувствовала себя обманутой, преданной, брошенной. Она расплакалась, и уже ничто не могло ее успокоить.
Со Льва Даниловича сняли все замечания. Директор приободрила его.
– Это мужественный поступок, – сказала Людмила Борисовна, поправляя прическу, – мы можем вами гордиться.
Степанида Андреевна с застывшей полуулыбкой приняла его извинения.
А Ирина Васильевна… Она пришла на урок и, стоя у доски во время лекции о размножении одноклеточных, не смогла сдержать слез. Она плакала горько, но тихо, закрыв лицо руками. Потом вышла в рекреацию подышать. Она стояла там до тех пор, пока кто-то не вышел из класса и не протянул ей сделанного из бумаги неопрятного, но довольно милого лебедя.
– Ирина Васильевна, – сказал ей ученик Ваня Беседкин, тихий и кроткий, как она сама, – это вам.
И жизнь в школе снова вернулась в нормальное русло.