Репортериум. В филармонии

В филармонии джазовой музыки ветеранам вручали юбилейные медали. Я приехал туда в смятении, ведь в редакции отмечали день рождения корректора Зуевой. Зуева презентовала домашнюю наливочку.

– Пейте, пейте, – приговаривала она, – все наше, родное, без химии…

– Без химии… – наклонился ко мне мой коллега Егоров, – К ее сведению, спирт – это тоже химия. Вода – химия. Жизнь – химия!

Егоров недавно расстался с женой и был склонен к философствованию. Я бы, возможно, поддержал разговор, но пришлось убегать. Выкрутиться не получилось. Хотя я начал делать недвусмысленные намеки в адрес редактора, говорил о том, что далеко не каждый сюжет на проверку оказывается таким же ценным, как ты думаешь с начала и о том, что далеко не каждую юбилейную дату Победы стоит так маниакально освящать в прессе.

– Я понял, к чему ты клонишь, – сказал редактор, сощурив глаза, – но мой ответ будет предельно ясен.

И редактор поднес к моему носу фигу. Я заметил, что у него очень волосатые пальцы.

Что ж, действительно ясно.

В филармонии уже скопился народ. Блокадники – народ организованный, всегда приходит заранее. Да и дел у них, пожалуй, особых нет.

Встал в отдалении. Вслушался в разговоры. Обсуждали выборы на Украине. Эта тема волновала все слои населения. Говорили об этом со страстью и очевидным знанием. Все и везде. Накануне я стал свидетелем тому, как в метро два приятеля поцапались. Один был за Януковича. Другой за Тимошенко. Сначала я все не мог понять, почему люди так активно об этом говорят, а потом понял – своих выборов нет, вот и косимся на соседей.

– Тридцать процентов набрал стервец, тридцать! – говорила одна пожилая дама другой.

– Тридцать целых и сорок четыре сотых, – поправляла ее собеседница. Причем, такая точность никого не удивляла.

Я подошел к ним.

– Поздравляю вас с праздником!

Дело было в январе. Как известно, в этом месяце ленинградцы отмечают две даты: день прорыва и день полного снятия блокады (при этом вторая дата довольна условна и схематична), поэтому я не боялся ошибиться. Зато однажды на заре своей репортерской карьеры я попал впросак. Пришел на какой-то митинг 8 сентября и, обращаясь к старушке, ляпнул: «Поздравляю вас с этим замечательным событием в жизни истинных патриотов!». Старушка вылупилась на меня, как на врага народа: «Да как ты смеешь!». Позже выяснилось, что 8 сентября – день начала блокады Ленинграда, и это вроде как совсем даже не праздник. Хотя разницы в ритуалах нет никакой.

В общем, я сказал:

– С праздником!

– Спасибо! – заулыбались старушки.

– Расскажите, пожалуйста, о блокаде.

– Когда блокада кончилась, мне было полгода, – сказала одна.

– А мне годик, – поправила другая.

– О блокаде мы можем рассказать многое, – и она действительно принялись рассказывать. Но все эти истории, и про первый блокадный трамвай, и про хлеб, и про пленных, я уже слышал не раз. В них не было ничего нового. Более того, я понимал, что мне это рассказывают люди, которым самим это рассказали. В этом была какая-то фальшь.

Ближе к началу появился глава района. Он был навеселе. Его усы лихо торчали в разные стороны.

– Блокада, – сказал он мне в диктофон, немного переигрывая, – вдумайтесь только в это слово. Блок… ада. Ада! В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше. В нем скрыт смысл всего, что когда-либо происходило и будет происходить, – тут глава остановился. Понятно, что он запутался. Но мне было лень его распутывать. Я стоял напротив него с видом человека, которому говорят важную истину, – блокада, – продолжил глава, – каждый из нас запомнит это слово на всю жизнь. И я уверен, что даже перед смертью мы будем вспоминать это жуткое слово… – глава вырулил на высокоскоростное шоссе и почесал по нему с нарушением скорости. В следующие пять минут мне стало дурно. Так я понял, что у меня аллергия на пафос.

Всех пригласили в зал. Столы выглядели богато. Тарталетки, бутерброды с балыком, салями. Центральное место занимали бутылки с вином и водкой. Увидев их, я мысленно задрожал.

Из приветственных речей мне запомнилась только одна. Говорил директор филармонии. Вообще-то, это был довольно известный в Петербурге музыкант. С этого он начала свою речь. Вышел и сказал:

– Я довольно известный в Петербурге музыкант, – он сделал паузу, чтобы его слова зрители могли переварить, прочувствовать ответственность момента. А, может, он хотел подавить всех авторитетом. Или просто ждал банальных аплодисментов. Но публика безмолвствовала. Музыкант продолжил, – но я родился, когда блокада уже закончилась, – тут он сделал еще одну паузу, – к сожалению, – сказал он и опять обвел взглядом зал. Я впервые слышал, чтобы кто-то скорбел об этом, – но я всегда чувствовал связь с вами… – дальше его речь пошла по накатанной.

Вскоре мне стало очень скучно. Я застенчиво топтался в углу. Наконец, кто-то из администрации подошел ко мне:

– Что ты стоишь, как не родной, садись! – и отвел меня за свободное место. В такие моменты я всегда чувствую себя немного неловко. Я застенчив. Застенчивый журналист… странно, что я вообще получаю зарплату.

– Спасибо, – сказал я, взял бутерброд с балыком, плеснул себе водки. Ветераны смотрели на меня с интересом.

– За победу? – спросил я. Меня поддержал какой-то мужчина, выглядевший поздоровее остальных. У него были огромные, похожие на кусты, совершенно седые брови. Другие отказались.

Выпили. Водка прошла с трудом. Мои соседи ели оливье и вели тихие, необязательные беседы. Играл джаз. Я помалкивал. Тот мужчина, который выпил со мной, дернул меня за рукав.

– А, правда, что в газетах все врут? – спросил он.

– Да, – сказал я, – даже телефоны в выходных данных вымышленные.

– Я тут давал недавно интервью одной.., – продолжил он, словно и не расслышав моего ответа, – так она даже мое имя перепутала. Я Михаил Валентинович. А она написала Валентин Михайлович! Эх!

Было видно, что человека это обидело не на шутку. Я вздохнул.

– Извините.

– Вы-то тут при чем?

– Я приношу вам извинения от имени союза журналистов.

– А вы член?

– Один из самых больших.

Мужчина был доволен. Сидеть в зале больше не имело смысла. Я встал, попрощался со всей компанией и вышел. Было грустно.

Проходя мимо бара, я заметил, что бармен за стойкой, черт возьми, негр. Меня это так удивило и обрадовало, что я подошел к нему.

– Что у вас есть самое дешевое? – спросил я.

– Чай.

– А с алкоголем?

– Коньяк.

– Давай!

Он налил пятьдесят грамм.

– Ты музыкант? – спросил я его.

– Музыкант, – ответил бармен.

– А на чем играешь?

– Ни на чем.

– Как это? Ты ведь музыкант?!

– Музыкант.

– А играешь на чем?

– Ни на чем…

Я не стал настаивать.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Билли, – ответил бармен.

– А почему на бирке написано Джон?

– Можно и Джон.

– А если я буду называть тебя Марвин?

– Как Марвин Гэй? Почему бы и нет?

Я выпил и попросил его еще налить.

– Хорошо, Марвин. Ты знаешь, что такое блокада?

– Прости.

– Блок… ада. Блок… ада. В нем скрыт весь смысл того, что происходит сегодня. И даже больше… Тьфу! Знаешь, в чем правда, Марвин? Я тоже не знаю, что такое блокада. И никто не знает. Уже почти никто.

– Жалко, правда?

– Не знаю. Это жизнь. Но мне кажется, лет через пятьдесят все равно будет все тоже самое. А ты как думаешь?

– Я думаю, ты прав.

– В любом случае?

– В любом.

Я опять выпил.

– Спасибо, Марвин. С тобой было очень интересно поболтать. Хотя и стоит это недешево.

– Заходи в феврале. В феврале будут скидки!

И он улыбнулся своей белоснежной улыбкой. Я пообещал, что зайду. Но больше Марвина я не видел.

Автор

Антон Ратников

Журналист, писатель и немного человек.