В очереди к зубному можно встретить лепрекона

Однажды у меня заболел зуб.

Мама взяла меня за руку, и мы поехали в детскую стоматологию рядом с Пискаревкой. Клинику кто-то догадался засунуть в старый и мрачный двухэтажный особняк. Над крышей кружились стаи летучих мышей. Скрипела дверь.

Мы вошли.

Доктор внимательно посмотрел на меня. Я сжался в комок.

— Спокойно, — сказал он. – Мне просто потрогать зуб. Я не собираюсь его вырывать!

Я расслабился и открыл рот. Док положил два пальца мне на клык и вырвал его к чертям. Я почувствовал что-то, напоминающее щекотку. Мне стало не грустно, но обидно.

С тех пор я больше не доверял врачам.

Читать далее В очереди к зубному можно встретить лепрекона

Ваши так называемые усы

Здесь будет история моих усов.

Сложно описывать историю того, чего нет. С одной стороны. С другой – это очень легкая задача. Для человека с фантазией. Жаль, что у меня с этим туго. Как и с растительностью на лице.

В двадцать пять лет я сочинил такое стихотворение:

Пусть мелькают, как мысли года,
Не растет у меня борода.
Ну и ладно. В целом я рад.
Ведь духовно я бородат.

Стихотворение стало криком души. Своеобразным ответом половозрелого и неуверенного в себе начинающего отца (дочери исполнился год) на критику, идущую изнутри.

До двадцати пяти я даже радовался тому, что бреюсь редко. Это удобно. Раз в неделю пощипал легкий пушок под носом и на подбородке, а щеки можно даже не трогать. Кожа там, как шелк. Однажды, когда я лежал, туда сел комар – и соскользнул в пропасть.

Но потом борода вошла в моду. Неизвестно, как так получилось. Кто-то винит во всем возвращение к традиционным ценностям. Кто-то хипстеров. Кто-то банальную лень. Но мне эта мода заметно испортила жизнь. Друзья, знакомые, коллеги выглядели как слегка припудренные канадские лесорубы. Я же напоминал студента-переростка. К тому же одна знакомая обнаружила во мне подозрительную схожесть с Белинским, скончавшимся от туберкулеза. В общем, было из-за чего грустить.

Я нес эту грусть с достоинством. Мои глаза выражали глубокую печаль. И немного мудрость. Я проиграл, и принял это поражение. Мне тогда казалось, что такое принятие означает почти победу.

После тридцати волосы стали расти более буйно, но систематичности в процессе не прибавилось. Подводил и цвет. Не побрившись дней пять, я превращался в рыжего клочкоборода. Выходить в таком виде не то что в приличное место, а просто даже на улицу было бы пощёчиной общественному вкусу.

Поэтому я брился с остервенением молодого лейтенанта. Мой подбородок обычно блестел от лосьонов. Я знал наизусть не только ТОП-10 производителей продукции для мужского бритья, но и мог расположить их, согласно доходам за последний год.

Запускал себя я только в отпуске. А поскольку отпуска у меня не очень длинные, поймать на себе неодобрительные взгляды супруги я просто не успевал.

Все шло хорошо. До тех пор, пока жена не угодила в больницу. Коронавирус, осложненный пневмонией и плохим настроением. Мы остались дома с полуторогодовалой дочкой (другая жена, другая дочь). На неделю. Спустя двадцать минут после того, как жена уехала в неизвестность на скорой, дочь прищемила палец кухонным ящиком. Я тогда еще подумал: «Черт, хорошее начало».

Спустя час она прищемила этот же палец тем же самым ящиком еще раз.

К счастью, на этом мы исчерпали все семейные драмы (за исключением еще того эпизода, где я стою на улице с ковром из химчистки в одной рукой и ребенком в другой, а ребенок вдруг падает, и я отпускаю ребенка, но не отпускаю ковер).

На самом деле, вскоре даже стало понятно, что справляюсь я неплохо. Ребенок был весел, сыт и относительно чист. Можно сказать, что я успешно сдал экзамен на батю.

В честь этого я решил оставить на месте так называемые усы. Мне показалось, это будет весело и символично. Такой вот усатый нянь, вариант двадцать первого века.

Потом мы поехали забирать жену из больницы. Шел снег, деревья покачивались, как пьяные малолетки на концерте Guns’n’Roses в восемьдесят девятом году. Промзона промзонила своими трубами. Больницы была новая, и напоминала нечто среднее между плохой гостиницей и хорошим колледжем. Я предвкушал, какую реакцию произведет на жену обновленный имидж.

Но жена не заметила обновления. Или не придала ему никакого значения. Я ехал за рулем, и все посмеивался про себя. «Вот сейчас она, сейчас…» Но жена говорила о чем угодно, только не об усах. Я уже хотел было признаться и раскрыть все карты, но тут мне стало любопытно: когда же она что-то прокомментирует? Я решил, что не заговорю об усах первым.

Прошел день. И ночь. Мы занялись любовью – в темноте, но целовались страстно. Жена молчала. Ну то есть во время самого акта любви она, конечно, не молчала. Но и не говорила. Ну то есть она издавала определенные звуки. Но не такие звуки: «О, дорогой, ничего себе, какие ты отрастил усы!» Другие звуки.

На следующее утро она улыбалась мне все также нежно. Хотя пару раз и бросила странные взгляды куда-то поверх моей головы.

На третий день я не выдержал.

— Ну что ты скажешь про мои усы? – выпалил я за завтраком.

— Про твои что? – переспросил она.

— Усы! Видишь, я отпустил усы!

— Куда отпустил?

Кажется, она просто издевалась.

— Видишь, у меня есть усы! Смотри! А раньше не было! Я типа усатый нянь»

Она взяла мою руку в свою.

— Любимый, — сказала она, — у тебя и правда усы. Пышные, красивые, гусарские усы. Самые лучшие усы в мире.

Тут можно было выходить на новый виток скандала и начать доказывать, что усы у меня вовсе не так хороши, как она говорит. А можно было согласиться с этой точкой зрения. Разделить ее. Я выбрал второе. Все-таки есть какой-то опыт, наработанный за эти годы супружества, бракоразводных процессов, влюбленностей…

— Ты тоже очень красивая и внимательная женщина, — ответил я и доел свой завтрак. А потом пошел в ванную и сбрил то, что казалось мне усами.

 

Кот пошел на хоккей

Кот пошел на хоккей.

Это был, конечно, ненастоящий Кот. А парень, которого некоторые люди звали Кот. Остальные предпочитали обращаться к нему Костя. Реже – Константин. О себе же он думал тоже так – Кот. Но тогда, когда чувствовал себя крутым. Когда он себя крутым не чувствовал, то предпочитал себя вообще никак не называть. Просто какой-то объект идет.

Почему же он стал Котом, никто уже и не скажет. Кроме меня. Я скажу.

Просто он был Костя. Изначально. Как Костя Кинчев. У Костя Кинчева, говорят, когда-то было такое прозвище «Кот». Вот он и стал называть себя Котом.

Костя – Кот. Все понятно.

В десятом классе прозвище казалось ему классным. В одиннадцатом тоже.

А вот в университете он уже старался вести себя скромнее. Там к такого рода прозвищам относились с юмором.

И вот Кот пошел на хоккей. Просто потому что жил рядом с хоккейной ареной. Хоккей он не очень любил. Но любил пиво. Его на хоккейной арене предлагали с избытком. Предлагали и медовуху. Но Коту медовуха не нравилась потому что ему не нравился мед.

Котам ведь мед не нравится.

И там, на хоккее, он встретил одного своего давнего знакомого. Знакомого звали Артем. Он был низковат, а уши имел оттопыренные. Поэтому за глаза Артема называли «Чебурашкой». Но в глаза его называли «Артем». Потому что Артем занимался боксом (пусть и не очень успешно (но об этом мало кто знал)).

— Привет! – сказал он знакомому Артему, почему-то обрадовавшись. Так бывает, когда встречаешь знакомого в необычном месте, а понимание того, что с ним теперь нужно будет о чем-то разговаривать еще не пришло.

Артем ответил на приветствие и тоже, кажется, обрадовался. С ним был еще один парень, которого Кот видел впервые. Это был парень весьма обыкновенной наружности, среднего роста, в темной одежде. Вообще из необычного можно было сказать только то, что у него была очень хорошая стрижка. Волосы идеально лежали один к другому. Виски были хорошо выбриты. Казалось, парень пришел сюда прямо их парикмахерской.

— Вы откуда? – спросил Кот.

— Из парикмахерской, — ответил Артем.

— Понятно, — сказал Кот и посмотрел на волосы Артема. Они выглядели гораздо хуже, чем волосы его друга. Это была не прическа, а просто набор волосков, хаотично разбросанный по черепу.

— Я не стригся, — сказал Артем, поймав взгляд Кота.

— Хорошо, — сказал Кот.

— Кот стригся, — сказал Артем и показал на спутника. А его спутник, по всей видимости, тоже Кот, в этот момент эффектно провел рукой по волосам, как бы говоря: «Да, парень, я, между прочим, действительно стригся». После этого ему оставалось только начать лизать свою лапу.

Но он не начал.

— Кот, значит? – спросил Кот.

— Кот, — согласился Кот.

— Забавно, — сказал Кот, — чтобы ты понимал, я тоже Кот.

— Ты Кот? – удивился Артем.

— А кто я по-твоему? – как будто даже обиделся Кот.

— Костя, — сказал Артем.

— Нет, я Кот, — упрямо сказал Кот.

— Ну и ладно, — сказал Кот, — пусть будет тоже Кот.

Кот неожиданно завелся. Он почувствовал, как его начинает наполнять ярость. Не кошачья даже. А вся какая-то львиная.

— А ты что, полиция Котов? Ты решаешь, кто Кот, а кто нет?

— Нет, — примирительно сказал Кот. – Просто стараюсь растопить лед.

— Что-то ты оборзел, — сказал Артем, посмотрев на Кота.

— А ты?

Ту завязалась драка. Артем дрался с Котом. А Кот старался ему помешать. Они прямо сцепились. Как трое котов.

Наконец их разняли. Пришел даже какой-то страж порядка в зеленом жилете.

— Вы охренели? – спросил он, — сейчас в полицию пойдете.

Но они уже разошлись, разбрелись даже по разным углам (не как в боксе).

Потом Кот сидел на трибуне, трогал время от времени разбухшую губу и думал: «Круто я его уделал. Как настоящий Кот!»

А СКА в тот день проиграл «Ак Барсу».

Еще я играю в футбол по вторникам

Захотел поехать в Нижний Новгород. Сильно захотел. И не просто так, а на футбольный матч. По заветам граундхоппинга. Ходил туда-сюда, предлагал знакомым. Говорил им что-то вроде: «Ну поехали со мной в Нижний Новгород! Там классно».

Знакомые сначала следили за мной с некоторым интересом. И даже любопытством. Потом они узнавали, что в Нижнем Новгороде планируется футбол – и зачатки их энтузиазма исчезали.

Почему-то среди моих близких друзей нет ни одного человека, кто увлекался бы футболом.

Только если младший брат. Но он иногда от меня отдаляется. Мне вообще иногда кажется, что он качается на каких-то вселенских качелях.

Что же касается футбола, то найти людей, которые бы разделили мое увлечение футболом и при этом имели бы диплом о высшем образовании, оказалось трудно. Не то чтобы я ходил и у всех спрашивал дипломы. Просто в моем кругу, так повелось, все примерно из одного университета. И у всех диплом. Некоторые даже аспирантуру заканчивали. Ну или пытались.

Читать далее Еще я играю в футбол по вторникам

Вечером. После конца времен

1.

Трое зубоскалов появились на участке однажды под вечер. Они редко охотились в таком составе, чаще нападали поодиночке, изредка парами. Троих особей вместе я видел  несколько раз в жизни.

Ничего хорошего это не сулило.

Но мы с Элькой были готовы.

Один, самый крупный из них, наступил на растяжку, и ему оторвало ногу. Я добил его выстрелом из ружья. Двое остальных бросились врассыпную. Одного я снял на самой границе участка. Это был хороший выстрел.

Второй, самый суетливый, бросился сначала в одну сторону, потом в другую. Как будто он специально петляет, стараясь уйти из-под линии обстрела, но, думаю, что это мне просто показалось. Я сделал несколько выстрелов из пневматики, направляя его к ловушке. Он так обезумел от страха, что не заметил ямы с кольями. Хрякс! И еще одним зубоскалом меньше.

Мы подождали полчаса и пошли собирать трофеи.

— Неплохо, — сказала Элька, улыбаясь. В сумке одного из зубоскалов нашлись солнцезащитные очки и скидочные карты. — Судя по всему, раньше это был обычный московский хипстер.

Я улыбнулся. В Эльке мне всегда нравилось, что в самой тяжелой ситуации она не теряла чувства юмора. А сейчас ситуация тяжелая. Откровенно говоря, сложно представить ситуацию тяжелее, чем всемирная эпидемия непонятного вируса, который превращает людей в агрессивных хищников, не знающих пощады.

Читать далее Вечером. После конца времен

Путешествие из Красногорска в Москву с ребенком и женой поздним зимним вечером

Сели в поезд МЦД (следует из Нахабино аж в Тулу) на станции Опалиха. Взял Сашу на руки. Саша вяло сопротивлялась. Мы только отправились в обратный путь домой, а она уже устала.

Прижал к себе.

Смотри, сказал я, какое интересное у нас путешествие. Вон сколько всего происходит в окне.

В окне же на самом деле ничего не происходило. Заканчивались новогодние каникулы. На часах было часов восемь вечера. В окне скользила темнота разных масштабов, размеров и форм.

Иногда попадались дома, темные. Затем мелькнул дачный поселок, построенный вокруг опоры линии электропередач. У одного жителя такая рогатка стояла прямо во дворе, и человек чувствовал себя неплохо, отгрохал двухэтажный кирпичный дом с мезонином.

После поселка наступило время чего-то такого, напоминающего город, но еще городом не являющимся. Какие-то предместья. Редкие фонари. Полуосвещенные дорожки. Многоквартирные, но все еще низенькие домешки. Затем это свернулось в одну-единственную точку, как во время Большого взрыва, и раскрылось едва ли не небоскребами, похожими на обтесанные сосны, неоновыми огнями вывесок, эстакадами. Даже у церкви здесь был подсвечен купол. От этого казалось, что это не церковь вовсе, а дешевая китайская игрушка, вроде той, что втюхивают родителям в цирке или на детском утреннике.

Саша смотрела на все это с удивлением, переходящим в трепет.

Эстакады тем временем перекрещивались и перекрещивались, как будто пьяный моряк вязал ему одному известный узел. Стояли пятидесятиэтажки вперемешку с пятиэтажками. Такой фьюжн бывает только в Москве.

Миновали границу города. Небоскребы почему-то исчезли. Проявилась промышленная изнанка столицы. Серые заборы, перевалочные пункты, незавершенные стройки, предприятия, выпускающие что-то очень маловостребованное. Среди этого разнообразия особняком стоял автобусный парк. Автобусы отдыхали в нем четкими правильными линиями, внушая мысль о постоянстве, порядке и стабильности. Автобусы все чистые, приятные, почти игрушечные.

И промышленность, будто стесняясь своей убогости, куда-то отступила. Начался парк, покрытый снегом, уже на автобусный, а настоящий, темный, едва не различимый в темноте. Затем выплыл новый район, аккуратный, красивый, успешный. Не район, а открытка. За ним дремала, как древнее чудище, громада стадиона одной футбольной команды.

«Смотри, смотри, Саша!» Но на Сашу стадион особенного впечатления не произвел. Что она, стадионов не видела?

Шлюз канала имени Москвы с верхотуры железнодорожной насыпи казался чем-то вроде чудом сохранившегося древнегреческого храма.

Дальше – опять ничего интересного. Ну гаражи, ну торговые центры. И опять темнота. И фонари. И станция с забавным названием, как будто бы отсылающим к нашему дому. И заставляющая подумать о том, что дом – ну он уже совсем, совсем близко. И осталось всего чуть-чуть. Ну пара остановок. А потом поезд. Четыре часа. Такси. И мы дома. И пусть будет холодно, и пусть идет снег. Главное, что мы будем дома, дома, дома.

Подъезжали к станции. Посмотрел на Сашу – спит. Постараться ее на разбудить. Вот что главное.

Везде громыхают салюты

Я проснулся рано, потому что думал, мы пойдем покупать елку. Но родители спали, поэтому я тихо поиграл у себя в футбол.

В футбол я играю так. Беру лист бумаги, делю его на десять частей, каждую из частей скатываю в шарик. Это футбольный мяч. Затем беру игрушки, мои и оставшиеся от брата. Солдатики, ковбои, регулярные войска Красной Армии. Недавно в моей лиге появилась еще одна команда «Конструктор». Это не люди, а просто пластмассовые кубики конструктора. Не знаю, правильно ли я это сделал. Может быть, в следующем сезоне обойдусь без кубиков. Может, они проиграют всем и вылетят? Но пока идут неплохо. На четвертом месте.

Короче, я играл в футбол, час, а может, два. Потом пришла мама и сказала, что пора завтракать. Мама приготовила кашу, а кашу я не очень люблю, но я решил не портить настроение ни себе, ни родителям. Поэтому старался ковыряться в каше с бодрым видом. Чтобы папа не мог сказать: «Что ты сидишь над кашей с таким унылым видом». Кажется, у меня получилось. Почти получилось. Но по мнению родителей я ел слишком долго, и меня стали поторапливать. К сожалению, они проснулись в плохом настроении. Когда родители не в духе, то я стараюсь с ними не спорить. Когда они в хорошем настроении, они сами готовы сделать для меня что-то приятное. Например, разрешить недоедать кашу.

Наконец мы пошли за елкой. Я думал, папа побреется и возьмет галстук. Но он надел кроссовки и спортивные штаны. Вид у него был не праздничный. Я же надел хороший свитер, зеленый, в полоску. Мама хотела, чтобы я его снял и надел шерстяной, потому что он теплее. Но мне шерстяной не нравится, он не праздничный и, кроме того, кусается.

Я сказал, что хочу выглядеть празднично. Мама сказала, что у меня и так праздничный вид. А папа – что под курткой все равно будет не видно. Тогда я расстроился и даже немного заплакал, но не как девочка, а тихо. Я даже отвернулся, чтобы родители не видели, как по щекам текут слезы. Но мама, кажется, поняла и разрешила мне идти в красивом свитере. Она обняла меня, мне стало так приятно, что я заплакал сильнее. Но папа меня не понял, вырвал из маминых рук, нацепил куртку, шапку, шарф, и мы пошли.

Когда мы вышли из дома, я уже перестал плакать. И просто шел за отцом, стараясь не сильно отставать. Папа шел вперед быстро.

Он сказал, что мы сначала должны зайти в магазин. Купить кое-что. Меня он попросил остаться снаружи. Я знал, что речь шла о пиве, и ничего страшного в пивном магазине на мой взгляд не было. Особенно в начале дня. Туда пускали детей, и мне даже было интересно рассматривать этикетки. Но я не стал все это говорить, все равно отец бы меня не понял.

Его не было минут пять. За это время я успел поиграть с небольшой рыженькой собакой на коротких лапах, будто бы пришитых ей от какой-то другой собаки. Она очень обрадовалась мне, как будто видела не в первый раз. Но я не помню, чтобы мы с ней встречались. Хорошая собака. Кажется, эта порода называется орги, что-то в таком роде.

Папа пришел с тремя банками пива. Две он запихал в карманы, в левый и правый, и они теперь смешно топорщились, а третью банку (или первую, если так подумать), он открыл с таким пшиком.

Я спросил его, не купил ли он мне лимонада, а папа ответил, что лимонад вредный, потому что там много сахара. Тогда я спросил, не купил ли он лимонада, в котором нет сахара, а есть его заменитель. На что папа ответил, что такие сейчас почти не продаются, они стали… (тут он назвал какое-то слово, я его забыл, и даже не могу найти его в интернете). Поэтому лимонада для меня нет. Чуть позже он купит мне воды или кваса. Я сказал, что квас – это очень хорошо, но там тоже есть сахар. Тогда папа сказал мне, чтобы я молчал на морозе, а то заболею ангиной и вместо нового года попаду в больницу. Я плотно закрыл рот и шел так до елочного базара.

Елочный базар открыли на месте арбузного базара. А летом там продавали рыбу. То есть, это был какой-то постоянный базар, а вот его наполнение менялось. Но работали там примерно одни и те же люди.

Мне это место не нравится. Более-менее неплохо оно выглядит в момент продажи арбузов. Но сейчас я смотрел на лежащие в грязноватом снегу ели, и мне их стало жалко. Некоторые были такие лысые и некрасивые, что мне казалось, их никто никогда не возьмет.

Папа, конечно, выбрал ту что побольше, поразлапистее.

Он спросил, как мне. Но я показал жестом, что не могу говорить на морозе. Тогда отец сказал, чтобы я не вел себя как дурак. Я кивнул головой, хотя мне не казалось, что я веду себя как дурак. Отец еще раз спросил, нравится ли мне. И я замотал головой. Если бы я был в Болгарии, то это бы означало, что мне елка понравилась. Но елка мне не понравилась. Она была слишком хорошей.

Отец сказал, чтобы я перестал идиотничать и сказал, как нормальный человек. Я спросил у отца по поводу холода. Но он сказал, что уже стало теплее. Тогда я сказал, что нам лучше взять ту елку, что стояли у входа на базар. Низенький, облезлые, они нуждались в тепле и опеке.

Продавец елок, огромный мужик, состоящий из глаз, бороды и волосатых штанов, засмеялся. Он сказал, что такая уж у них судьба. И что они в таком случае пойдут на вторсырье. Я сказал, что мне бы не хотелось, чтобы все елки шли на вторсырье. Я сказал, что мы должны спасти одну из этих чудесных елок. Тогда отец разозлился и сказал, что поговорит со мной дома. Он взял ту елку, которую выбрал первой, сказал мне держать ее тонкий конец, и мы пошли. К сожалению, на улице было скользко, и я несколько раз падал. Тогда папа останавливался и кричал на меня. Я вставал, отряхивался, слушал мысли отца по поводу моего неумения правильно идти, и потом шел дальше. Дважды мы останавливались для того чтобы отец мог открыть пивную банку и осушить ее в пару глотков.

У пивного магазина мы опять остановились. Отец вышел оттуда с большим полиэтиленовым пакетом. Я спросил у отца, не взял ли он мне кваса. Отец хлопнул себя по лбу, сказал, что забыл, потому что его отвлекла мама «своим тупым звонком», поэтому ему стало не до этого. Я загрустил. Отец заметил это, и это было удивительно. Он потрепал меня по шапке и сказал, что обязательно купит квас попозже.

Мы пошли дальше, и скоро были дома.

Потом отец возился с установкой елки и гирляндами. Я спросил у него, нужно ли ему помочь, но отец сказал, что если я хочу помочь, то мне нужно ему не мешать. Видимо, это означало, что мне следует оставить его в покое.

Я оставил его в покое.

На кухне мама готовила еду. Я хотел помочь ей, и она сказала, что ей пока не до меня. Но когда-нибудь ей станет до меня, и тогда я смогу ей помочь. Поскольку с папой было совсем скучно и даже немного страшновато, я остался сидеть с мамой. Я читал книгу и иногда посматривал в телевизор. Так шел какой-то странный фильм, как мне показалось, о вреде пьянства. Но потом мне показалось, что он не о вреде пьянства, а как будто бы даже наоборот о его пользе. Я был не уверен, что такой фильм будут показывать по телевизору, поэтому спросил маму, но мама опять сказала, что ей пока не до меня. Потому что у нее переварился картофель, и она просто не знает, что с этим делать.

Я думал пойти погулять во двор с друзьями, но мама сказала, что уже темно и поздно, и она меня не отпустит. Потому что на улице страшно. Поэтому я остался сидеть на кухне, смотреть телевизор и скучать.

В какой-то момент из комнаты послышались крики, и я закрыл уши руками. Туда побежала мама. Я же понял, что там что-то упало и сломалось. И это не папа, потому что папа громко ругался некрасивыми словами и что-то пинал.

Когда папа немного успокоился, я осторожно прокрался в коридор и посмотрел в комнату. Оказалось, что упала елка, которую папа установил как-то неправильно, и, падая, елка снесла еще и полку, на которой стояли всякие штуки, вроде статуэток и тарелочек из поездок. Все это упало, рассыпалось, и комната превратилась в место происшествия.

Папе все это сильно не понравилось. Маме – тоже. Она сказала, что устала жить с мало того, что бездушным, так еще и криворуким мужем. А папа сказал, что у него ничего не получилось потому что мама его сглазила и вообще думала о нем плохо.

Мама и папа продолжали обмениваться мнениями, и вскоре этот обмен перерос в скандал. Они ругались друг на друга, кричали. А я закрыл уши руками и ушел на кухню. Но даже на кухне я слышал, как еще что-то куда-то полетело, упало и ударилось.

Хлопнула входная дверь, и я понял, что это ушел отец. Мне сразу стало легче. На кухню вернулась мама. Села на стул, обхватила голову руками и заплакала. Я подошел к ней, обнял и постарался успокоить. Мама меня тоже обняла. Там мы стояли с ней вдвоем (вернее я стоял, а она сидела) и плакали.

Потом мама перестала плакать, вытерла лицо и сказала, что все же доделает оливье что бы ей это не стоило.

Я решил помочь маме и слегка убрался в комнате, хотя сделать это было непросто. Потом вместе с мамой мы установили елку. Оказалось, что папа неправильно вкручивал пластмассовые болты в держатель елки. Наверное, ему все же нужна была моя помощь, потому что вместе с мамой мы справились хорошо. Мама держала елку, а я подлез под низ и вкрутил болты, пусть и немного поцарапался об иголки. Но это было даже хорошо.

Потом мы с мамой принесли с кухни стол и стали его накрывать. Эта часть нового года мне всегда нравилась больше всего. У меня на душе было спокойно, и о папе как-то совсем не думалось. Но как только я подумал о том, что о папе мне не думается, как в голову полезли разные мысли. Что папа ушел на мороз, и ходит теперь по холоду, и что он не вернется, а замерзнет. Я не имел ничего против того, чтобы отметить новый год с мамой вдвоем – так было спокойнее. Но мне бы не хотелось, чтобы отец замерз на улице в новый год. Никто не должен замерзать на улице в новый год. Даже самый плохой человек. А мой отец не самый плохой человек.

Я размышлял обо всем этом, и даже думал попросить маму пойти искать отца, как он вернулся. У меня тут же возникло это ощущение, которое называется как-то по-французски – лажевью – как-то так, я потом посмотрю и обязательно его откорректирую. Папа часто так приходил, опустив голову и стараясь не смотреть маме в глаза.

Отец шмыгнул носом и сказал маме, чтобы она не держала на него зла. Мама сказала, что он может посидеть с нами, но она его еще не простила. Я хотел сказать, что папа, конечно, может посидеть с нами, и я рад, что он не замерзает улице. Но папа так на меня посмотрел, что мне расхотелось ему что-то говорить.

Тогда я спросил у него, не купил ли он мне кваса, и отец сказал, что ему было не до этого, но квас он купит позже.

Потом отец пошел в комнату и посмотрел на установленную нами елку. Он сказал, что мы установили ее кривовато, но в целом сойдет. Потом он лег на неразложенный диван и уснул на какое-то время.  Я же еще немного поиграл в футбол.

Буквально через час стали приходить гости. Папа проснулся и переоделся в рубашку, а мама бегала по квартире в бигудях и говорила о том, что не успевает накраситься. Как я понял, она все же успела накраситься, но как-то неправильно. Отец, как это с ним бывает, был даже нежен с мамой, и мне это нравилось.

Пришли родственники. Дядя с женой и дочкой, бабушка, тетя со своим молодым человеком. Когда говорили о тетином молодом человеке, то всегда делали такой упор на словах «Молодой» и «Человек», будто хотели сделать в них дыру. Наверное, это было связано с тем, что тетя часто приходила на семейные праздники с разными молодыми людьми, и никогда не повторялась. Как сказала моя мама, она меняла молодых людей как платья.

Бабушка была чем-то недовольна. Мама говорит о ней, что она всегда чем-то недовольна. И это, наверное, правда. Бабушка с порога сказала, что ее вез очень плохой водитель по очень плохой дороге и ей пришлось слушать очень плохое радио. Добил же ее очень плохой лифт в нашей парадной. Когда он поднимался наверх, то сильно трясся. После этих слов она так посмотрела на отца, как будто это он сам тряс лифт, а отец развел руки в стороны, как будто поясняя, что он делает, все что может.

Дядя с тетей Катей и Лилей были очень шумные и красивые. То есть Дядя и тетя Катя были красивые. А Лиля – шумная. Она прибежала в комнату и разбросала все мои игрушки. А потом схватила мою тетрадку с результатами футбольных матчей и принялась ее рассматривать. Мне стало не по себе, и я попросил ее больше так не делать. Тогда она расплакалась и позвала маму с папой. Мои папа и мама тоже пришли, и сказали, что я как старший обязан вести себя хорошо и не обижать девочку. Я выслушал это, опустив голову – прямо как папа. А когда родители ушли, Лиля рассмеялась и показала мне язык.

За столом все продолжили говорить громко и иногда даже ссориться. Когда выступал президент, а это считалось очень важным событием, дядя без конца балагурил и шутил. Бабушка стала на него шикать, а потом и просто кричать. Она очень любила смотреть выступления президента. Мой папа тоже стал что-то ему говорить. В общем они повздорили и успокоились только когда начался гимн. Он как будто примирил всех собравшихся.

Лиля пила лимонад из отдельной бутылки, мне же папа налил воды с вареньем. И мне это очень не нравилось. Я хотел спросить у него про квас, но не стал.

Дальше по телевизору начались какие-то музыкальные номера, и все собравшиеся их обсуждали. Но обсуждали немного однобоко, потому что все говорили о том, как им происходящее не нравится. Потом стали переключать каналы. Но на всех каналах шло все примерно одинаковое, и все это не нравилось никому. А когда вместо музыки на одном из каналов, оказались какие-то шутки, то бабушка сказала, что просто терпеть не может такой вот юмор и ей хочется посмотреть хорошую итальянскую комедию. Но итальянскую комедию все смотреть не стали, а включили канал, который всех более-менее устроил. Там шла какая-то дискотека, и вопросов к этим песням почти ни у кого не было.

Потом отец с дядей стали обсуждать политику и тоже ссорится. Это происходило всякий раз, когда они собирались вместе. Однажды они даже схватили друг друга за рубашки и стали трясти. Казалось, они хотят вытрясти из друг друга монеты. Но в этот раз они не стали хватать друг друга. А просто громко говорили одно и то же, и не слышали, что говорит им другой человек, но при этом злились, что и другой человек их не слышит.

Ситуацию спасла бабушка, а она умела это делать. Она сказала, что в детстве братья тоже были такими задиристыми. И вообще у нее есть много историй о их детстве. Но отцу и дяде не нравились эти истории, поэтому они объединились против бабушки и очень попросили ее ничего такого не рассказывать. Бабушка сказала, что не будет, если они заткнутся и продолжат есть салат. И это сработало. Я хочу сказать, что салат они действительно доели.

Через какое-то время мне захотелось спать, и я уже начал клевать носом, а Лиля стала говорить, что я как маленький. Я обиделся и ушел на кухню. Думал, за мной кто-то придет. Но никто не пришел.

Тогда я просто стоял и смотрел в заиндевевшее окно. За окном громыхали салюты, и рядом с домом и дальше, дальше. И это было по-своему красиво. Но и как-то тревожно. Потому что звуки взрывов, хочешь – не хочешь, меня настораживали. А что, подумал я, если вместо фейерверков будут настоящие взрывы? Мне стало так больно и ужасно, что я даже не смог дышать, и мне пришлось сесть на табуретку, чтобы прийти в себя. Я как будто бы почувствовал, что где-то есть место, где люди не слышат фейерверков, а где раздаются все эти взрывы, и это чувство было таким тяжелым, что мне на секунду показалось, что жить с ним вместе просто невозможно.

Но это чувство все же ушло, и я опять видел, как взрываются красным, зеленым, оранжевым, салюты, и все небо усеяно этими салютами, а люди кричат «Ура!» и делают вид, что ничего кроме этого не существует.

Я свернулся калачиком. Лег на кухонный диван и уснул. А проснулся от того, что отец нес меня в кровать на руках. Я сначала удивился, он так не делал уже очень и очень давно, но потом мне стало приятно, и я обнял его за шею.

— Тише-тише, — сказал отец и улыбнулся.

— Папа, я тебя очень, очень люблю, – сказал я и почему-то опять заплакал.

Случай в поликлинике

В кабинете сидит врач и пациент с гипсом.
Врач:
— Ваша рука нуждается в реабилитации.
Распахивается дверь. Вбегает медбрат с секирой и с криком отрубает руку.
Пациент вопросительно смотрит на медбрата. Из плеча пациента брызжет кровь.
Врач:
— Ты дебил? Я сказал в реабилитации! В реабилитации, а не в ампутации, дебил!
Медбрат (расстроен):
— Да ну нахуй…

Из Боровичей

Обратная дорога. Возвращение.
Символично что в Сапсане у меня места спиной к ходу движения. Кажется, что кто-то схватил меня за ремень и тянет назад.
Я, выпущенный из пращи, добрался до Окуловки, но резинка оказалась недостаточно длинной и теперь меня всасывает назад.
Ну хорошо.
Смурное утро. Облака, кажется, упали на город. Собака на соседнем участке тявкает лениво. Тяфк…. Тяяяфк…. Тяяяффффк.
Слегка опух со сна. Морщины под глазами. Острое желание поссать.
Завтрак. Я иду на него в шортах и шлепанцах.
Мне приносят жареный бекон с яичницей, огурцы, помидоры, грибы, круассан. Огурцы порезаны на дольки и сложены в форме сердечка. Никогда раньше такого не видел. Очень мило. Надеюсь это потому что я понравился официантке. Или линейному повару. Я ласково смотрю на официантку, но ее лицо выражает только услужливый профессионализм. Наверное все же дело в поваре (я его не видел, но это мелочи).
Я объедаюсь. Официантка приносит блинчики.
Я все это не заказывал. Это входит в комплект моего прибывания здесь. Я подсчитываю, что оно обошлось владельцам ресторана в тысяч 15-17. Плюс цена рекламной статьи.
Капля в море.
Возвращаюсь в номере. И полчаса занимаюсь статьей для другой своей работы. Это скучно, но это нужно сделать. Чем-то напоминает окрашивание забора. Нудно, воняет, но если не думать об этом, то терпимо.
Я заканчиваю со статьей и вдруг чувствую резкое сексуальное возбуждение. Окей, Антон, ты знаешь, что делать.
Врубаю порно.
Дрочу на первый же попавшийся секс. Обычно такое бывает редко. В порнухе я привередлив. Однажды так долго выбирал, на что подрочить, что заебался и пошел спать.
После эакуляции (не очень обильной — вчера вечером я тоже дрочил) начинаю сборы. Даже, кряхтя, делаю тридцать отжиманий и что-то напоминающее упражнения на пресс. Сумка собрана. Гостиничный зубной набор в сумке. А тапочки решил не брать.
Выхожу из отеля. До приезда машины 15 минут. Иду в ресторан. Нужно отдать им случайно спижженный из гардероба номерок.
Отдаю первому попавшемуся официанту. Думал, он обрадуется, но ему вообще похуй. Тогда я заказываю капучино (тут уже я не надеюсь на его эмоции). Он говорит, что сейчас придет бармен и все сделает.
Сижу, жду бармена. Бармена нет. Ну ладно. Тут же шляется шеф верхнего ресторана. Стильный мужик. Его татуировки можно сдать в музей.
Наконец бармен соизволяет явиться. Ладно. Кофе вкусный и недорогой. Плюс мне дают соломинку. Я первый раз пью капучино через соломинку. Мне нравится.
На обратном пути фотографирую стильный арочный мост начала двадцатого века. Звонит водитель, типа, он на месте. Звонит Ксюша. Все хорошо? Все хорошо. Саша не спит, но все хорошо.
Через пять минут я в автомобиле. Водитель гонит минивэн к Окуловке. Едет он аккуратно, если не обращать внимание на игнорирование сплошной полосы. Но, боже мой, кто на нее обращает внимание? У меня вот во вторник визит к главному гаишнику Невского района как раз по поводу сплошной. Так что все хорошо.
Через полчаса я на вокзале. Меня аккуратно обыскивают. Поезд приходит вовремя. Еду домой.
Возвращаюсь.

Сниппет для отца

Когда-то я хотел написать роман об отце.

Это случилось вскоре после его смерти. Она получилась неожиданной, будто кто-то выскочил из-за угла и ударил тебя в живот.

А ведь он болел раком. Поэтому было бы логично предполагать, что определенные шансы на то, что все закончится так, есть. Но я не предполагал. Мне казалось, этот одновременно грустный и жизнерадостный, умный и ограниченный, уверенный в себе и сомневающийся, в общем весьма противоречивый мой отец будет жить еще долго (не скажу – счастливо).

Но он взял и умер.

«Такой подлянки я от него не ждала… Хотя следовало», — сказала мама. В этот момент она курила тонкую сигарету, затягиваясь с такой силой, что через три вдоха с курением было покончено.

Отец умер в октябре. Примерно за две недели до своего дня рождения – ему должно было исполниться шестьдесят восемь лет. За полгода до этого он лег в больницу, чтобы ему подкрутили что-то в сосудах, а врачи нашли у него рак желудка. Начались анализы, хождения по врачам, какие-то договоренности, рентгены, проволочки.

В конце лета он оказался в больнице. Приближалась операция. Каким-то удивительным образом отец сделал так, что ни я, ни мать, никто любо другой в семье не переживали по поводу ее исхода. Операция и операция. Нам казалось (какие же мы были идиоты), что это немного похоже на то, когда у тебя удаляют фурункул.

Мы ошибались.

Отцу вырезали желудок. Весь.

Я приходил к нему в палату. Худой, бледный, похожий на очень плохую копию, снятую с другой плохой копии, он слабо улыбался и иногда поднимал руку, в которую был ввинчен шланг с лекарствами.

Я рассказал ему, что «Зенит» в последнем матче играл плохо, но выиграл. А вот СКА – играл хорошо, но проиграл. Отец спросил: «А как там «Автомобилист»? Это была шутка про волейбол.

«Ничья», — сказал я. Отец слабо улыбнулся. Ничьи в волейболе быть не может. Да и команду с таким названием уже давно расформировали.

Расформировали…

Восстановление отца шло плохо. Мать жила у него в палате. Лежбищем ей служила скамейка  из коридора. Его сосед по палате, живенький башкир по имени Булат, приехал позже него, лег на операцию, а спустя пять дней уже ходил и ел какие-то пюрешки. Ему тоже вырезали желудок, но Булат как будто этого не заметил.

«Наверное, у меня два желудка», — смущенно улыбался он. Его жена всегда, мол, говорила, что он в два горла жрет.

Потом его выписали. Въехал другой постоялец. А отец все лежал.

— Странно, — говорил доктор во время осмотра, — а почему вы до сих пор не ходите?

Отец вздыхал. Ему было неловко. Вряд ли из-за этой неловкости у него начался сепсис. Какие-то бляшки закупоривали сосуды. Его несколько раз переводили в реанимацию. Мать плакала. Я таскал ей в больницу тонкие сигареты.

И все равно казалось, что так закончиться не может. Казалось, он выкарабкается. Выкарабкается и уедет в красивую даль, как это сделал Булат. Булат доказал, что такое развитие возможно!

Но отец умер. Мать в ту ночь уехала домой — помыться и привести себя в порядок. Отцу же, как назло, стало резко хуже. Ну и короче врачи не успели ничего сделать.

Мать, конечно, страдала из-за того, что это случилось тогда, когда ее на месте не было. Успокоить ее получилось не сразу.

Потом похороны… что сказать о похоронах… У санитара была толстая золотая цепь. Вот что запомнилось. Священник был очень хороший. С красивой седой бородой, скромный. Говорят, преподавал в Духовной академии. Пел красиво.

Поминки в каком-то ужасном месте. Вино. Сигареты на ступенях. Грусть, печаль.

«Надо написать о нем книгу», — думал я. В конце концов, перед ним оставался должок. Скажем, есть у меня повесть «Йетство». И там изображен один такой отец. Изображен карикатурно. Возможно, коряво. И как будто я взял у него этот образ в кредит.

Но попытка написать роман провалилась. Я что-то корябал. Ставил себе задачу – написать не меньше десяти страниц за неделю. Писал, но все не то. Фальшивил, как пьяный флейтист. Вроде пишешь правду, но в одном месте берешь не ту ноту, и получается не правда, не полуправда. А что-то иное. Неживое. Что-то полое.

Удалил все файлы. И плюнул на это. Не получается, папа, прости.

Но все же есть одна история, которую нужно рассказать. Это все правда, то есть быль.

Отец не умел работать руками. Вообще. Но искал возможность для дополнительного заработка. И вот он устроился на ночную работу в ЖЭК поселка Девяткино на должность водопроводчика. В этом было рациональное зерно. Отец рассудил, что ночью водопроводчиков никто не вызывает. Все спят. Водопровод работает сам по себе.

Схема работала два месяца, а на третьем дала сбой. Случилась какая-то крупная авария. У жителя поселка Девяткино прорвало трубу. Хлестало как из дыры в борту подводной лодки. Отец приехал на вызов.

— А вы пробовали вон тот болт подкрутить? – спросил он.

Короче, у него ничего не получилось. И на отца написали жалобу. При этом начальник ЖЭКа говорил, что может его оставить, но перевести в плотники. Там задачи были попроще: стругать. Но отец стругать не хотел. Он был интеллигентом.

Такая вот штука.

Короче, романа об отце не будет. Но это и не мой жанр. Я пишу такие вот сниппеты. Этот – о тебе, отец.