МУЗЕЙНЫЕ СОСЕДИ
Музей Бродского наконец открылся. Ну то есть почти открылся.
Вход только по записи. Встреча – конспиративно – на углу. Потом быстрое
прошмыгивание на второй этаж.
Позже организаторы все объясняют. Жильцы жалуются, что новый
музей нарушает их приватную обстановку. Не нравится им, что «всякие тут шляются».
Пусть шляются и приличные люди, пьющие не портвейн, а в худшем случае смузи. Жильцы недовольны и устраивают чуть ли не
провокации. Фонд Бродского старается их не беспокоить.
Отчасти соседей можно понять. Бродский ведь жил даже не в этом парадном. Но в его бывшей коммунальной квартире музей организовать нельзя. Там живет женщина Нина Федорова, и у нее есть свои права, желания. Да и история у нее интересная – еще бы она всю жизнь живет в этом доме и имеет право жить здесь столько, сколько посчитает нужным. Поэтому Фонд Бродского оставил ей коммунальный коридор, кухню и отгородился фанерной стеной.
ОБНАЖЕННАЯ КВАРТИРА
Квартира 36, где Бродский не жил, но которая соседствует с
его коммуналкой, фонд купил не так давно. Здесь собираются устроить музейное
пространство. Проводить лекции и выставлять экспонаты, которых на эту минуту в
музее нет.
Сейчас квартира обнажена до кирпича. Музей
шиворот-навыворот. Но, учитывая все обстоятельства, это даже хорошо. «Мы не
хотим восстанавливать то, что здесь было раньше, потому что это будет
неправдой. Хотим оставить все так, как есть», — говорят представители фонда.
Экскурсия начинается с «амфитеатра» — небольшого помещения в
глубине той самой 36-й квартиры. Там же будут проводить лекции и устраивать
киносеансы. Один проходил буквально вчера: «Все хорошо, но в какой-то момент
стало слишком душно. Надо будет подумать над вентиляцией». Дальше – анфилада комнат.
Второй этаж до революции считался элитным. Здесь жили самые обеспеченные,
соответственно и квартирки были будь здоров. В этой вроде бы жил родственник
того самого князя Мурузи. Но это не точно. Это еще будут устанавливать. Кстати,
экскурсия, посвященная истории дома, должна получиться огненной. Она в планах.
Так вот, квартира родственника князя Мурузи «включала» в себя и эту квартиру, 36-ю, и 28-ю, где позже жил Иосиф Александрович и семьей. После революции ее нарезали на маленькие клеточки. Грустный эпизод нашей общей истории.
ГАММЫ ИСТОРИИ
Посещение той самой 28-й квартиры, «Полутора комнат»,
начинается с комнаты соседей. Рассказывают, что у соседей росла дочь, и стояло
пианино. Девочка играла на нем гаммы. Бродский это слышал и бесился. Поэтому
стал отвечать ей, печатая на машинке. Наверное, миф, но красивый.
В этой комнате четыре окна. Много света. Паркет скрипит так
сильно, что кажется, разговаривает с тобой. В углу умывальник, что странно. Не
в каждой комнате был умывальник. Еще этим соседям досталась лоджия, крытый
балкон. В общем, комната угловая, элитная.
Дальше – те самые «Полторы комнаты». Когда входишь сюда,
кажется, что вошел в какое-то сакральное место. В храм. Внутрь египетской
пирамиды. Видно, как наслаивались друг на друга пласты истории. Вот фруктовый
декор на стенах, лепнина конца восемнадцатого века. Вот остатки паркета
середины века девятнадцатого. А вот нарисованный на стене цветочек. Кто его
нарисовал? Когда? Цветочек красивый.
«Здесь не будет мебели, — говорит экскурсовод, — мы
отреставрируем паркет, батареи и оставим это место пустым».
Некоторым это не нравится. Люди жалуются: «А как же
подлинный сервант?» Но, наверное, лучше без серванта. Полторы комнаты – это храм.
Какой в храме может быть сервант? Если только в служебных помещениях.
Я даже боюсь возвращаться в этот музей. Вдруг ощущение этого продолжающегося ремонта, бесконечного, как жизнь, и придает ему такую глубину? Беспорядок и неоконченность идет этому музею.
ПРОЧАЯ ФИГНЯ
В музее еще есть мерч, кофе и прочая фигня. Но это все не
важно. В музее есть еще что-то. Нечто такое, что трудно выразить словами. Понимаете,
это как бы время заключенное в пространстве. Да, именно так: время, застывшее
внутри пространства.
Музей Бродского – такое место, из которого не хочется уходить. Наверное, это даже и невозможно. Потому что ты застреваешь в нем, как Бродский застревал в ссылочной, архангелогородской грязи.
